Размышляя о книге Виталия Воловича «Мастерская. Записки художника», можно сказать, что он посвятил свой талант книге воспоминаний, хотя сила его искусства – над сюжетом и над словом, ибо только ему доступны тайны мастерства, и он щедро делится с нами своими секретами. Прочитав книгу, я написала Виталию письмо. Часть текста предлагаю как обращение к автору и как своеобразную небольшую рецензию:
«Дорогой Виталий! Нет у меня точных слов для этой необыкновенной, умной и невероятно сердечной книги, такой жизнеутверждающей, хотя и годы, в ней описанные, и судьбы, и обстоятельства трагичны.
У тебя много героев, в твоём описании, они все прекрасны и человечны. Суть как раз в этом – как мы смотрим на человека. У каждого взгляда есть радиус понимания, проникновения. Ты смотришь добрыми глазами. То же самое в твоих картинах.
Ты видишь что-то, чего мы не видим… И это всегда такая невероятная сила и энергия – всегда созидательная. Я поняла, что твоя книга полна такого же душевного материала, из которого сделаны и твои картины. В них такая же энергия, те же поиски разгадок жизни.
Серебряная книга твоей жизни написана серебряным пером. В чём же волшебство её? Я думаю, прежде всего, это твоё трепетное, славянское, беспредельное сострадание. К любимой женщине, детям, маме, друзьям, бесконечным знакомым и незнакомым, бродягам, нищим… Ты всех помнишь, ты всё помнишь. Их слова, их беды и радости, их достоинства… Забавно – недостатков ни у кого нет – ведь как это мудро и благородно видеть у всех, во всех – хорошее. Мне кажется, такой взгляд художника и создаёт добро. Вдруг вспомнила своё давнее стихотворение: «Я добрым мир хочу назвать, и, может, станет он добрее…».
Я открыла эту книгу не с самого начала, а наугад. Это была глава о Лёше Казанцеве. И замерла. И на таком моём замирании – не потревожить бы – прочла я всю главу. Я и сейчас не пойму, что ты такое сделал, сколько в тебе любви к твоему другу, что он получился живым и прекрасным, наивным и безоглядным, верным и талантливым… И ведь ни слова о чувстве, об отношениях, но всё таится, вернее, открывается между строк. И всё пронизано этим. Такое подробное и сочуственное внимание к другому человеку. Да ведь нет этого сейчас почти нигде, ни в жизни, ни в литературе, ибо обычно человек так занят собой, что и не видит другого…
Я задаю себе вопрос, откуда это в тебе. И отвечаю: – мама твоя, от мамы. Ты знаешь, страницы о ней читать было почти невозможно. Так это оказалось больно, близко и безысходно. Но своим рассказом о ней ты сделал то, что подвластно большим художникам в живописи. Я почти вижу твою маму – хрупкая совсем, и ясный-ясный взгляд, прямой, внимательный и, несмотря на боль, возвышенный. И ни голоду, ни холоду, ни страху за единственного сына не позволила она в себе нарушить ею же установленные нравственные правила. То брёвнышко, которое ты взял где-то и принёс домой, чтобы согреть больную маму, а она, закоченевшая от холода, велела тебе тут же его вернуть. Ох, уж эти наши уральские холода… Снег лежал внутри на стенах. Даже мыши вылезали из подполья, чтобы согреться. Ведь сказочный папа Карло стругал из такого же брёвнышка нашего любимца Буратино, Но не получилось из того брёвнышка ни маму согреть, ни Буратино выстругать. А получилось то, что мне, смиренному твоему читателю, вдруг стало необходимо оглянуться на свою прошлую жизнь и понять, что эта – в холоде и голоде – нравственная высота твоей мамы будет мне теперь согревающим светом.
Эта книга наполнена добрыми волшебниками – твоя Тома, Миша Брусиловский, Таня и почти все, кто живёт в этой книге, и она стала нашим домом… Сюда можно зайти, когда грустно, встретить чудесных людей – знакомых и незнакомых… Я встретила здесь своего Сашу. Он любил тебя. А для меня он был тем, чем Тома была для тебя. И мне тоже горько от позднего прозрения и чувства вины, и невозможности увидеть любимого, хотя бы ещё на одну секунду, чтобы в этот раз успеть сказать: «Я тебя люблю!»
И ещё об одном я бы хотела сказать, о меланхолии… Никто не знает, что с этим делать, как нас утешить. И тогда обращаешься к Слову, своему, и тому, что в книгах.
Как головокружительно ты свободен в своих картинах и в книге! Эта свобода – она так естественна для тебя, и ещё раз я убеждаюсь, что чувство подлинной свободы есть только у самых необыкновенных людей, – и ты имеешь, Виталий, право на грусть и на боль.
Твоя книга прибавила мне сил. И тут ещё один её секрет. Она заряжена такой энергией, такой духовной верой в Творчество и Человека, несмотря на реальность жизни твоей, в которой всё так непросто. Она полна света и доброты. Знаешь, Виталий, вчера я попросила Б-га, чтобы появился ангел, над тобой и надо мной. И вот пока я писала тебе это письмо, я поняла что ангелы над нами существуют. Они с тобой, они со мной, вокруг меня, протягивают мне крылья. Они верят в меня, они были всегда. И я их услышала, когда читала твою книгу…».
Рина ЛЕВИНЗОН, Израиль
Фото и текст:
Рина Левинзон.
Поэт, прозаик, переводчик, педагог. Род. в 1949 г. в Москве. В Израиле с 1976 г.Автор многих поэтических книг. Её стихи переведены на иврит, английский, немецкий, арабский, голландский языки. Пишет также на иврите и арабском языке. Член Союза Писателей Израиля, член ПЕН-клуба.
В поэзии, отмеченной музыкальностью, — философские вопросы, религиозные мотивы, тема страдания. На иврит поэзию Левинзон переводил К. А. Бертини.Сб. стихов: «Путешествие», 1971; «Прилетай, воробушек» (стихи для детей),1974; «Два портрета», 1977; «Весёлые стихи»,1978; «Снег в Иерусалиме», 1980» «Зарифмую два имени наших» (на иврите),1981; «Отсутствие осени», 1985; «Gedichte», (на немецком) 1986; «Ветка яблони, ветка сирени», 1986; «Первый дом… последний дом», 1991; «Колыбельная отцу», 1993; «Этот сон золотой», 1996; «Седьмая свеча», 2000; «Ты не один, ты не одна» (стихи для детей.), 2000; «Мой дедушка Авремл» (стихи для детей), 2002; «Книга афоризмов», 2004; «Два города – одна любовь», 2008.
Левинзон — автор философской лирики. Её стихи имеют религиозную основу, в них соединяются высокая чувствительность к страданию и готовность примириться с тяжестью жизни. Левинзон понимает жизнь как процесс учения, одно из проявлений воли Божией. В своих ясных и музыкальных стихах Левинзон исходит из признания того, что страдание может быть также источником искусства и поэзии. Она говорит о духовном и телесном существовании человека, понимая, до какой трагической степени теперь определяющей является материя, но принципиально обращая свой взгляд на положительное начало.
Биографическая справка на основе статьи в Википедии